Жозеф Рони-старший - Красный вал [Красный прибой]

Дело было в апреле. Спускались сумерки. Солнце, совсем уже красное, точно обрушилось на мрачное предместье. Его раскаленная, как кузнечный горн, пасть, коснулась верхушки тополя между двумя высокими, как колокольня, фабричными трубами.

На дороге, у самого Жентильи, остановился человек. Он окинул взглядом неприглядную и вместе с тем мощную картину с клубами ядовитого дыма и вечно девственной полосой заката на горизонте, потому что, как и сейчас, так и в эпоху Кельтской Галлии, несмотря на крыши, фабричные трубы и суровые здания фабрик, несмотря на автомобили, трамваи и локомотивы — это была все та же картина брачного сочетания земли с солнцем, с этим вечным источником жизни на земле, жизни и девственного леса и фабричных громад.

Человек поднял зажатую в кулаке дубину и пробормотал:

— С этим надо покончить.

Его сапоги были белы от пыли, серы от пыли были и широкие поля его шляпы, из-под которой выглядывало матовое, обрамленное большой рыжей бородой, лицо. Его большие, ласковые, горящие и удивительно честные глаза, загорались и потухали как-то вдруг. Это был человек коренастый, но не тяжеловесный, его ноги хорошего ходока были крепки и гибки; ради большей выносливости он не совсем разгибал их на ходу. Это был крепко сколоченный самец, созданный для того, чтобы иметь многочисленное потомство.

Его озадачило то, что по полю со всех сторон сбегались люди, и он спросил близ работавшего садовника:

— Что случилось?

Садовник приподнялся и ответил:

— Обвал там, в колодце… теперь откапывают… говорят, десять убитых.

— Это возмутительно! — воскликнул человек и пошел за садовником.

На паровом поле, справа от Жентильи, около какого-то сарая кишела толпа. Полиция мягко сдерживала ее, стараясь не подпустить к месту обвала, где среди груды земли, балок, трехдюймовых досок, по пояс в земле, выбиваясь из сил, работали люди. Человек вмешался в толпу, стараясь узнать подробности катастрофы. В конце конце ему удалось узнать, что три колодезных мастера погребены обвалом, и вот уже час, как их пытаются откопать, но, чем дальше копают, тем меньше, конечно, остается надежды на их спасенье.

— Ну, вот теперь пошлют за инженером. Человеческих рук-то больше, чем надо, тут машина нужна, а то всем и не поместиться, — сказал мостильщик с бритой головой и кивнул на группу желающих работать, которую старалась отстранить полиция. Среди этой группы особенно громко кричал один косолапый, с бородой песочного цвета.

— Говорят вам: это я, Исидор Пурайль, двоюродный брат Прежюло, которого там завалило, который пал жертвою капиталистической жадности! Может я могу помочь спасти его.

— Вы же видите, что там достаточно народу и без вас; к тому же вы не колодезный мастер.

— Захочу, так буду. Раз я землекоп, я всю эту штуку знаю.

Минуты две он дал волю своему гневу. Под влиянием винных паров слова у него вылетали несуразно. Наконец, он успокоился и мрачно произнес:

— Его смерть будет на вашей совести.

Толпа росла, как-то незаметно и призрачно. Это была толпа нестройная, хаотичная, шумная, порывисто волнующаяся, минутами бунтующая.

Ее подавляли сумерки, не давая ей слиться в единую душу. Она то и дело распадалась. Она не могла слиться, как это бывает в хорошо организованной толпе, самая стройность которой, как химическая реакция, вызывает энергию и активность. Отдельные люди поспешно вмешивались и также быстро отставали. Говорливые кучки женщин образовали, как бы отдельные островки, то и дело втирались оборванцы, громко и непристойно ругаясь.

Красная полоса на западе тем временем все темнела. Свет зажженных около работ фонарей подействовал на толпу возбуждающе. Как в гипнозе, в глазах ее мелькали ужасные, навеянные катастрофой, сцены; трагедия смерти подняла какую-то работу в душе.

Однако, жажда стаканчика и закуски взяла верх. Понемногу отдельные группы людей стали отделяться от толпы и направляться в Жентильи, при чем одни шли прямо к городским укреплениям, другие обходили тропинками.

Человек оказался в группе рабочих, среди которой грубо и мрачно разглагольствовал Исидор Пурайль, распространяя вокруг себя запах земли и спирта. Он требовал немедленного суда и возмещения убытков, тюремного заключения, вмешательства государства и забастовки землекопов.

Шли улицей Брилья-Саварен. Из-за бесконечных ограждающих железнодорожный путь стен, выглядывали деревянные бараки, бревенчатые постройки и пирамиды из каменного угля. Прямо впереди виднелась ограда из сучковатых деревьев, и среди скал — фабричные корпуса, дома, хибарки и какая-то зловещая труба; по гребню опять дома, опять хибарки, островками кусты и деревья, порыжевшая трава, почерневшие от сажи цветы: так жалобно и упорно пробивалась среди угольных копей природа. Дальше, на изрезанных, как утесы, скалах, опять видны были хибарки, какие-то допотопные дома, деревья, которые, казалось, растут прямо из камня и кирпича, низкие, едва освещенные проходы, лавки Бальзаковских повестей, какие-то пещерообразные, обожженные, с трещинами по фасаду, с балконами, готовыми обрушиться вместе со своими проржавевшими решетками и с прилавками, уставленными невероятно подозрительного вида товарами.

— Идем опрокинуть стаканчик! — предложил Пурайль, и все вошли в кабачок "Дети Рошеля", с ржавыми столиками на террасе; под низкими вонючими сводами этого кабачка могло поместиться человек пятьдесят. Вся окружающая местность, насколько можно было охватить взглядом, говорила о грубой жизни людей, — прогнившие развалины, заводы, фабрики, дровяные склады, одиноко стоящие доходные дома, бесконечные пустыри с печально девственными зарослями, и свалки нечистот. Все это, вместе взятое, во тьме, расцвеченной лишь светом фонарей, будило страсти, толкало на беспутство и преступление. Человек окинул все это долгим взглядом, потер руки и сказал:

— Тут оборванцам широкий простор.

Подали абеннт, пиво и водку. Исидор Пурайль схватил свою "зеленую", полюбовался ею на свет своим куриным глазом, прибавил немного воды и сразу проглотил половину. Затем возбужденно и весело заявил:

— Если пострадавшие от обвала погибнут, виноваты будут подрядчики, никто, как они!

— Разве можно знать? — тихо возразил человек с лицом Сократа, Жюль Кастень, прозванный Фомой. — Я хочу сказать, — продолжал он, — что всего предвидеть нельзя. Земля — вещь предательская. Можно знать ее, как свои пять пальцев, и все же надо ее опасаться: нет-нет, а она вас и проведет.

— Ну, пошел ты, чорт тебя побери! — ругнулся Пурайль. — Если мой двоюродный брат погибнет, то виной тому, конечно, будут эксплоататоры. Не след тебе за них и заступаться. Я-то их знаю. Не будь у них нужды в нас, они бы нас всех перестреляли.

Человек потряс своей бородой и сказал:

— Он прав, между нами и буржуазией нет ничего общего.

Это было не ново. Самые молодые слышали это тысячу раз. Но произвело впечатление то, как это было сказано. В лице человека было в эту минуту что-то упорное, торжественное и таинственное. Его широко раскрытые глаза горели искренним и захватывающим огнем. Он не жестикулировал, одним движением руки он, как бы подчеркнул свои слова, придал им силы и возбудил всеобщее любопытство.

— Да, — продолжал он, повышая голос, — эксплоататоры и рабочие не могут и не должны приходить к соглашению, это было бы противоестественно.

— Почему? — спросил Кастень, — ведь, это то же, что утверждать, что машины не следует смазывать.

— Это то же, что сказать, что лошадь и человек не могут прийти к соглашению. Лошадь должна подчиняться, человек — понукать; смешно, если бы было наооброт.

— Для нас это выходит не очень лестно, — снова возразил Кастень. — Если мы только лошади, — продолжал он, — уж тогда, конечно, ничего не поделаешь! Если же мы такие же люди, как и капиталисты, то можно сговориться. Так оно из твоего же сравнения выходит.

— А если мы — люди, мы должны это доказать. А докажем мы это только тогда, когда бросим работать, как вьючные животные.

— Да я, ведь, не говорю, что мы не должны работать на лучшее будущее. Это наше право и наш долг. Я только спрашиваю, почему мы не можем прийти к соглашению? Почему бы нам не быть одновременно и рабочими, и капиталистами?

— Я уже сказал почему, — спокойно ответил человек, — потому что это было бы противоестественно.

Он встал. Глаза его глядели, казалось, куда-то очень далеко, за пределы Бютт-о-Кайль.

— Это противоестественно, — повторил он, — потому что инстинкт наш, как инстинкт животных, от которых мы происходим, подсказывает нам, что мы только силой можем удержать то, что взяли силой, и силой же брать дальше. Если мы будем разговаривать с эксплоататорами, — мы, конечно, будем обмануты и уничтожены. Да они и не могут поступить иначе, даже если бы и хотели, не могут. Занятая ими позиция их к тому обязывает. Если бы это было не так, разве, с тех пор как отцы наши выкинули лозунг социализма, буржуазия не имела бы достаточно времени, чтобы хоть сколько-нибудь улучшить условия нашего быта? Многие из них были полны добрых намерений, многие хныкали над нищетой пролетариата, многие проповедывали служение народу. В результате же капиталист не сделал ни малейшей уступки, помыкает нами по-прежнему и также, если не больше, угнетает.